К тексту

Считается, что первая часть "Поэмы" посвящена (кроме многочисленных других адресатов) поэту Всеволоду Князеву и произошедшей с ним трагедии.



Всеволод Гаврилович Князев (1891-1913). Всеволод Князев после окончания Тверского кавалерийского училища вступил вольноопределяющимся в 16-й Иркутский гусарский полк, расквартированный в Риге. В 1910 г. познакомился с Михаилом Кузминым, посвятившим ему цикл любовных стихотворений «Осенний май» в книге «Осенние озера» (1912). Одно из стихотворений В. Князева «Мне мнится...» в 1910 г. было опубликовано по протекции Кузмина в «Новом журнале для всех», а второе напечатанное при жизни стихотворение появилось в следующем году в журнале «Новая жизнь». Приезжая в столицу, Вс.Князев был введен М. Кузминым в круг писателей-«аполлоновцев», познакомился с Н. Гумилевым, А. Ахматовой, был известен завсегдатаям литературно-художественного кафе «Бродячая собака» как «томный поэт-гусар». М. Кузмин, бравировавший любовной связью с Вс. Князевым, решает в 1912 г. издать маленькую книгу скандального характера с взаимными посвящениями стихов, и этот же двойной цикл «Пример влюбленным. Стихи для немногих» отсылает В. Брюсову для журнала «Русская мысль». «Два года продолжалась их дружба, то прерываясь, то обостряясь отъездами Князева, который поступил в 16-й гусарский Иркутский полк вольноопределяющимся и расстался с Петербургом. Полк квартировал в Риге.


Между тем о своем друге в зеленой гусарской куртке вспоминал Кузмин:

На обоях сквозь дремоту
Вижу буквы "В" и "К".
Память тихо улетает,
Застилает взор туман...
Сквозь туман плывет и тает
Твой "зеленый доломан".

Летом 1912 года Князев появился в Петербурге, и Кузмин задумывает издать совместно с Князевым сборник стихов. Иллюстрации к нему согласился делать художник Сергей Судейкин. С ним и с его женой Ольгой Кузмин в это время особенно дружен и вскоре поселяется вместе с ними в их новой квартире у Летнего сада. Тогда в жизнь Князева и входит любовь к Ольге Глебовой-Судейкиной: "Вот наступил вечер... Я стою один на балконе... Думаю все только о Вас, о Вас..." Под разговоры о предстоящем переезде Судейкиных Князев уезжает в Ригу, пряча свою тайную любовь в сонете о счастливом Пьеро: "... мне не страшны у рая Арлекины, лишь ты, прекрасная, свет солнца, руки не отнимай от губ моих в разлуке". В начале сентября Кузмин приезжает к Князеву в Ригу. В Риге Кузмин получил письмо от Судейкина: "Дорогой Михаил Алексеевич. Очень рад, что Вы хорошо живете… Без Вас скучно, хотя по-прежнему ходят офицеры и другие… Ольга с театром еще не решила. Она второй день лежит в постели, сильно простужена, жар, я за нее беспокоюсь… В "Сатириконе" вышла моя карикатура… Когда Вы думаете вернуться, напишите мне об этом. Я очень рад за Вс. Гав., что он с Вами, так как я к нему искренне расположен… Крепко жму руку Вс. Гавр. и целую Вас… Р. S. Ольга шлет привет Вам и Вс. Гав.". А для Князева не меньшим "приветом" был тот судейкинский рисунок, о котором упоминалось в письме. Там - как и во многих других работах художника - Ольга, получившая прозвище судейкинской "Форнарины", была изображена в костюме минувшей эпохи. На сей раз она была девушкой в русском помещичьем доме 1812 года и подносила розу пленному французскому офицеру. Князев сочинил стихотворение к этой картинке, поместив себя в позу раненого чужеземца: "Пусть только час я буду в кресле этом, - ах, этот час мне слаще прошлых всех… И осень близкая мне будет светлым летом, - таким же радостным, как лепет Ваш и смех… Лишиться рук и ног, пускай! Что раны, пока еще не вырвали мне глаз? Вот я смотрю теперь - и вижу день румяный, и розу милую, и Вас…" В этот исторический маскарад включился и Кузмин. В Риге он написал давно задуманный цикл "Бисерные кошельки" - как бы миниатюрный стиховой роман из эпохи 1820-х годов. Стихи эти предназначались для декламаторского репертуара Ольги Афанасьевны. Героиня, которая "ждала дружка из далека и не дошила кошелька" (а тот "погиб в дороге дальней" - опять Кузмин накликал беду), обращалась к далекому возлюбленному: "Печаль все о тебе, о мой корнет, чью прядь волос храню в своем комоде... Одна нижу я бисер на свободе: малиновый, зеленый, желтый цвет - твои цвета. Увидишь ли привет?" (Малиновый, зеленый, желтый - цвета Всеволода Князева, и трехцветная эта полоска украшает обложку посмертного сборника его стихов. Но до звания корнета в жизни он не дослужился - вольноопределяющийся Князев был младшим унтер-офицером.) Что же дальше произошло в Риге? Гадательно мы можем реконструировать события. 16 сентября Кузмин написал два посвященных Князеву стихотворения, которые говорили об их дружбе в прощальных тонах. 18 сентября Кузмин уже был в Петербурге. Оставалась у бедного гусара любовь к Ольге, ожидание ее писем. Но весть из Петербурга оказалась роковой: "Вернулся из церкви… Три письма на столе лежат. Ах, одно от нее, от нее, от моей чудесной!.. Целую его, целую… Все равно - рай в нем или ад!.. Ад?.. но разве может быть ад из рук ее - небесной… Я открыл. Читаю… Сердце, биться перестань! Разве ты не знаешь, что она меня разлюбила!.. О, не все ли равно!.. Злая, милая, речь, рань мое сердце, - оно все влюблено, как было". Желтый конверт этого письма стал для Князева мрачным предзнаменованием: "Буду близиться к радостной смерти". А одно октябрьское письмо с вложенными в него лепестками роз даже позволило Князеву мечтать о возобновлении тройственной дружбы. "А скоро будет и лето, - лето совсем... Я увижу ее глазки, услышу ее смех! Она скажет: "У доброго К... и в семь"..." Но уже в декабре у Князева написалось стихотворение, угловатое и глубокое, наивное и пророческое, в котором голос судьбы властно перекрывает анемичный гул дежурных поэтизмов:

Любовь прошла - и стали ясны
И близки смертные черты...

Хоронили Князева в Петербурге на Смоленском кладбище. На похоронах мать гусара сказала, глядя Ольге Судейкиной прямо в глаза: "Бог накажет тех, кто заставил его страдать". На совесть актрисы эта смерть легла навсегда. Стихотворение "Голос памяти", написанное летом 1913 года и обращенное к Судейкиной, Ахматова завершила двустишием:

Иль того ты видишь у своих колен,
Кто для белой смерти твой покинул плен?

А Кузмин? Ныне покойная Ольга Николаевна Арбенина, адресат стихов трех больших русских поэтов, вдова писателя Ю. И. Юркуна, рассказывала мне, что ее муж был свидетелем того момента, когда Кузмин узнал о самоубийств Князева. Эту новость Кузмин принял очень спокойно. Спокойствие это отчасти объясняется общим фатализмом Кузмина ("Все, что случается, то свято") и тем, что он уже пережил вечную разлуку со своим другом в косноязычном пророчестве своих стихов. Кажется, впрочем, что в реакции Кузмина был и некоторый момент вызова. Один петербургский литератор вспоминал в 1920 году, явно имея в виду эпизод смерти Князева: "Читал Кузмин однажды мне свой дневник. Странный. В нем как-то совсем не было людей. А если и сказано, то как-то походя, равнодушно. О любимом некогда человеке: - Сегодня хоронили N. Буквально три слова. И как ни в чем не бывало - о том, что Т. К. написала роман и он уж не так плох, как это можно было бы ожидать". Конечно, и сам характер дневниковой записи, и факт оглашения ее - это проявления литературной и жизненной позиции Кузмина ("Слез не заметит на моем лице читатель-плакса"). И как бы ни сдвигались фактические конкретности в позднейших мемуарах, ахматовская строка о том персонаже "Поэмы без героя", которого она назвала "Калиостро" и прототипом которого был Кузмин, - Кто над мертвым со мной не плачет, - по-видимому, соответствовала изломам психологии Кузмина.

"И кто будет навек забыт", - говорится в поэме о Корнете. Поэта Князева современники действительно скоро забыли. Брюсов ушел из "Русской мысли", и князевские стихи остались в его архиве. Весной 1914 года его отец, литературовед Г. М. Князев, издал стихи сына. "Мне хотелось, - писал он в предисловии, цитируя Блока, - остановить хоть несколько в неудержимом беге времени, закрепить в некотором реальном явлении тот милый "сон", которым он "цвел и дышал", пока жил на земле…". "Стихи Князева пленяют свежестью и искренностью юношеского чувства" - отозвался в своем журнале "Дневники писателей" Федор Сологуб, друживший с О. Судейкиной. Книжка прошла незамеченной.» (Статья Р.Д.Тименчик "Рижский эпизод в "Поэме без героя" Анны Ахматовой")

Его имя осталось в истории русской литературы не только и не столько благодаря этому изданию, но и потому, что образ влюбленного юноши был превращен поэтами-современниками в легенду, символ предреволюционной «богемной» жизни. Он просвечивает сквозь многие поздние стихи М. Кузмина; о «дорогой тени» вспоминает спустя десять лет после гибели Вс. Князева Георгий Иванов; «драгунский поэт со стихами» сохраняет свое обаяние и полвека спустя для А. Ахматовой, включившей в текст своего произведения несколько цитат из лирики Вс. Князева.

Текст оригинала

В 1910-е годы был невероятный всплеск самоубийств. "В 1911 году из-за неразделенной любви к Ахматовой покончил с собой юноша Михаил Линдеберг. Еще раньше несколько раз из-за нее пытался покончить с собой Николай Гумилев, когда она отказывала ему в руке и сердце."

Ольга Рубинчик "Анна Ахматова. Жизнь и текст"

Исследователи творчества Ахматовой отмечали связь истории самоубийства в поэме с сюжетами ранних стихов: "Снова со мной ты. О мальчик-игрушка!.." (1911), "Высокие своды костела..." (1913), и
"Мальчик сказал мне: "Как это больно..." (1913).

См. также отрывок из поэмы "У самого моря":

Смуглый и ласковый мой царевич
Тихо лежал и глядел на небо.
Эти глаза зеленее моря
И кипарисов наших темнее...

(1914 год)


В либретто к балету "Триннадцатый год" Ахматова описывает гибель Миши Лиденберга. Таким образом балет становится зеркальным отражением "Поэмы без героя".


"Первый росток, который я десятилетиями скрывала от себя самой, - это, конечно, запись Пушкина: "Только первый любовник производит впечатление на женщину, как первый убитый на войне". Всеволод был не первым убитым и никогда моим любовником не был, но его самоубийство было так похоже на другую катастрофу ....... что они навсегда слились для меня. Вторая картина, выхваченная прожектором памяти из мрака прошлого, это мы с Ольгой после похорон Блока, ищущие на Смоленском кладбище могилу Всеволода (1913). "Это где-то у стены", - сказала Ольга, но найти не могли. Я почему-то запомнила эту минуту навсегда". "Другая катастрофа", к которой длинным отточием отсылает нас автор, - это событие, описанное во владикавказской газете а декабре 1911 года: "В ночь на 23 декабря в казарме 3-й батареи 21-й артиллерийской бригады в 1-й части города выстрелом в грудь из револьвера системы "Наган" кончил жизнь самоубийством вольноопределяющийся этой батареи, сын директора С.-Петербургского кадетского корпуса Михаил Александрович Линдеберг. Выйдя ночью в коридор казармы, М. А. Линдеберг расстегнул шинель и мундир, поднял рубашку и, приставив к телу дуло револьвера, произвел выстрел. Смерть последовала моментально. Самоубийство было, очевидно, заранее хорошо обдумано, так как он собрал и даже запечатал именной печатью все свои вещи. Причины, побудившие его кончить жизнь, говорят, - романические"."

Роман Тименчик "Рижский эпизод в "Поэме без героя" Анны Ахматовой"