К тексту

В одном из набросков предисловия к трагическому балету записана так называемая бродячая строфа, сопровождавшая работу над «Поэмой без героя», однако, не вошедшая в тексты последней ее редакции:

И я рада или не рада,
Что иду с тобой с Маскарада,
И куда мы с тобой дойдем?
А вокруг ведь город тот самый
Старой ведьмы Пиковой Дамы
С каждым шагом все дальше дом…

На генеральной репетиции «Маскарада» (25 февраля 1917 г.), поставленного Мейерхольдом в Александринском императорском театре, Ахматова была с Б.В.Анрепом (1883–1973; после февраля 1917 г. в эмиграции), адресатом нескольких лирических стихотворений Ахматовой.

См. также "Прозу о поэме" ("PRO DOMO MEA"):

"Определить, когда она начала звучать во мне, невозможно. То ли это случилось, когда я стояла с моим спутником на Невском (после генеральной репетиции "Маскарада" 25 февраля 1917 г.), а конница лавой неслась по мостовой, то ли, когда я стояла уже без моего спутника на Литейном мосту, в то время, когда его неожиданно развели среди бела дня (случай беспрецедентный), чтобы пропустить к Смольному миноносцы для поддержки большевиков (25 окт<ября> 1917 г.). Как знать?!

Маскарад
новогодняя чертовня

Ужас в том, что на этом маскараде были "все". Отказа никто не прислал. И не написавший еще ни одного любовного стихотворения, но уже знаменитый Осип Мандельштам ("Пепел на левом плече"), и приехавшая из Москвы на свой "Нездешний вечер" и все на свете перепутавшая Марина Цветаева, и будущий историк и гениальный истолкователь десятых годов Бердяев. Тень Врубеля — от него все демоны XX в., первый он сам. Таинственный деревенский Клюев и [конечно, фактически не бывший там] заставивший звучать по-своему весь XX век великий Стравинский, и демонический Доктор Дапертутто, и погруженный узке пять лет в безнадежную скуку Блок (трагический тeнор эпохи), и пришедший как в "Собаку" — Велимир I, и бессмертная тень — Саломея, которая может хоть сейчас подтвердить, что все это [было так] — правда (xотя сон снился мне, а не ей), и Фауст — Вячеслав Иванов+ и прибежавш<ий> своей танцующей походкой и с рукописью своего "Петербурга" под мышкой — Андрей Белый, и сказочная Тамара Карсавина, и я не по ручусь, что там, в углу, не поблескивают очки Розанова и не клубится борода Распутина, [и гремел голос Шаляпина и пролетала лебедь — Павлова] в глубине залы, сцены, ада (не знаю чего) временами гремит не то горное эхо, не то голос Шаляпина. Там же иногда пролетает не то царскосельский лебедь, не то Анна Павлова. А уж добриковский Маяковский, наверно, курит у камина. Себя я не вижу, но я, наверно, где-то спряталась, если я не эта Нефертити++ работы Модильяни. Вот такой он множество раз изображал меня в египетск<ом> головном уборе в 1911 г. Листы пожрало пламя, а сон вернул мне сейчас один из них. (Но в глубине "мертвых" зеркал, которые оживают и начинают светиться каким-то [демонским] подозрительно мутным блеском, и в их глубине одноногий старик-шарманщик (так наряжена Судьба) показывает всем собравшимя их будущее — их конец). Последний танец Нижинского, уход Мейерхольда. (Но все это из "Другой", от которой (пора признаться) я прячусь, как умею, и бываю серьозно повреждена, когда она меня настигает.

(Сочельник. Рождество.

6-7 января 1962. Гавань)
___________________
+ "Есть, Фауст, казнь..." В городских фото того времени (напр., Невский) какая-то черноватость и все убого.

++ [А] для Н<иколая> С<тепановича> я была чем-то средним между Семирамидой и Феодорой. (А еще Дева Луны в "Пути конквистадоров"). Мои атрибуты всегда — Луна и жемчуг. ("Анна Комнена"). У Амед<ео> наоборот: он был одержим Египтом и поэтому ввел меня туда.

Но почему она не настигает других? Нет только того, кто непременно должен был быть и не только быть, но и стоять на площадке и встречать гостей...

А еще

Мы выпить должны за того,
Кого еще с нами нет.

Начинаю думать, что "Другая", откуда я подбирают крохи в моем "Триптихе" — это огромная траурная, мрачная, как туча — симфония о судьбе поколения и лучших его представителей, т.е. вернее обо всем, что нас постигло. А постигло нас разное: Стравинский, Шаляпин, Павлова — слава, Нижинский — безумие, Маяков<ский>, Есен<ин>, Цвет<аева> — самоубийство, Мейерхольд, Гумилев, Пильняк — казнь, Зощенко и Мандельштам — смерть от голода на почве безумия и т.д., и т.п. (Блок, Хлебников...) Моя бедная поэма, которая начиналась с описания встречи Нов<ого> года и чуть ли не домашнего маскарада — смела ли она надеяться, к чему ее подпустят. Но это странное упорство, с которым я к ней возвращалась, небывалый способ, которым я ее писала, все же свидетельствовал о чем-то. Когда в июне 41 г. я прочла (в Москве) первый (без начала и без конца) кусок Марине Цветаевой, она не без язвительности сказала: "Надо обладать большой смелостью, чтобы в 1941 г. писать о Коломбине, Пьеро и Арлекине". Вероятно, этот кусок показался ей непростительно старомодным подражанием, стилизацией под раннего Кузмина или чем-то в этом роде, а она в это время уже была автором "Поэмы Воздуха" (1936), которую она в одну ночь переписала своей рукой и подарила мне с надписью, где фигурировала 25-лет<няя> любовь. Но не в этом дело."